Часть 3
Сразу.
Всем, налетевшим соколятами поминать "Малую Землю" и "Возрождение", опровергать события 1565 года событиями 1541 года и потреблять фамилию "Резун". Дорогие мои, хорошие. Я таки понимаю, что вам что-то не нравится. Но я, в даном, по крайней мере, случае, не ученый, строящий гипотезы. Я просто человек, берущий общеизвестные факты и проверяющий их на оселке элементарной житейской логики. Так как сам понимаю. Без всяких идеологий и без всякой морали в стиле г-на Лунгина или, не приведи Боже, г-на Радзинского. И если какой-либо конкретный факт в моей трактовке Вам не по нраву, – гип-гип-ура. Опровергайте. Но только, чур, без ссылок на карамзиных-костомаровых, которые, как и мы с вами, не критерий истины, а логикой. Своей. Житейской. Без слюней и соплей по любому из возможных поводов.
Поняли?
Хорошо.
Едем дальше...
Картина общеизвестная: 3 декабря 1564 года Иван без всяких предупреждений покинул Москву, прихватив с собой обоз, семью и самых доверенных людей, уже с пути отправив в Белокаменную официальную грамоту о «сходе с престола» – Думе, а позже обращение к московским посадам, публично зачитанное ровно через месяц после отъезда.
Не стану злоупотреблять цитатами.
Вкратце же суть отречения заключалась в том, что царь
«гнев свой положил на бояр... и на казначеев и на дьяков и на детей боярских... за измены и убытки Государству... И опалу свою на них положил за то, что они «людям многие убытки делали и казну Государеву растащили… И земли себе его Государьские разоимали, и друзьям своим и родне земли (те) раздавали… И о Государе и о его Государстве и о всем Православном Христианстве не хотя радети, и от недругов от Крымского и от Литовского и от Немец не хотя Крестьянство обороняти, наипаче же Крестьянам насилие чинити, и сами от службы учали удалятися, а за Православных Крестьян кровь проливать против бесермен и против Латын и Немец... не похотели; и в чем он, Государь, бояр своих и всех приказных людей, также служилых Князей и детей боярских похочет которых в их винах понаказати... и Архиепископы... сложася с боярами и дворянами... почали их покрывати; и Царь от великия жалости сердца, не хотя их многих изменных дел терпети, оставил свое Государство и поехал куда Бог наставит». Однако же, обращаясь отдельно к Москве, Иван подчеркивал, чтобы посадские люди «себе никоторого сомнения не держали, гневу и опалы на них никоторыя нет».
То есть, впервые в истории, и не только России, царь, помазанный и венчанный, обращался напрямую к народу, прося его оказать поддержку или отказать в оной, – чтобы все было четко и ясно. И Москва откликнулась. Пока в Кремле аристократия совещалась, склоняясь к тому, чтобы утвердить отречение, вокруг Митрополичьего двора собралась колоссальная, очень заинтересованная толпа, настроенная настолько агрессивно, что боярам пришлось принять посадских представителей. Которые и сообщили, что играть своими судьбами в кулуарах не позволят. Добавив, что Думе не верят, а верят государю, присягу ему «не складают» и намерены умолять, чтобы «Государство не оставлял и их на расхищение волкам не давал, наипаче лее от рук сильных избавлял; а кто будет лиходеем и изменником, они за тех не стоят и сами тех потребят».
То есть, – иначе не объяснишь, – предлагали, ежели нужно, прямую помощь.
В сущности, ничего иного и ждать не приходилось. Прелести «думного правления» иванова детства Москва помнила слишком хорошо, и повторять не хотела. Но и «лучшие люди», со своей стороны, прекрасно помнили мятеж 1547 года, и сознавали, чем может кончиться для них озверение посадов. В связи с чем, разговоры об утверждении отречения как-то скисли, и в тот же день, 3 января, в Александровскую слободу направилась сперва делегация духовенства, затем лидеры Думы. А потом туда же двинулись и посланцы посада, причем, во всем социальном спектре: «купцы и многие черные люди... града Москвы». И все для того, чтобы от лица Земли и Города, юридически безупречно (решением Думы и с одобрения Церкви) просить Ивана вернуться и «править отныне же так, как ему, Государю, годно».
Это был абсолютный вотум доверия, дававший победителю любые полномочия. 2 февраля Иван, за месяц постаревший (по оценке очевидцев) историков) лет на двадцать, вернулся в Белокаменную и опубликовал знаменитый Указ об учреждении опричнины. То есть, отмене традиционных гарантий прав личности ( «что ему своих изменников, которые измены ему, Государю, делали и в чем ему, Государю, были непослушны, на тех опала своя класти, а иных казнити и животы их и статки имати») и введении на определенной части Города и Земли режима, как сейчас говорят, чрезвычайного положения ( «учинити ему на своем Государьстве себе опричнину»).
Если проще, это означало, что:
(а) право определять измену, конфисковать имущество и карать вплоть до смертной казни отныне принадлежало царю, без необходимости консультироваться с Думой;
(б) создавался особый «государев удел», куда могут войти любые земли, угодные царю, и в рамках которого Дума не имеет никакой власти;
(в) для управления этим уделом была создана Опричная Дума, при формировании которой традиционные критерии не играли никакой роли;
(г) также учреждалось особое (опричное) войско, формируемое сверху донизу по усмотрению царя, но, вопреки устоявшемуся мнению, брали туда не только «худородных» выдвиженцев: аристократы, которым Иван доверял, тоже были вписаны в списки и получили командные должности;
(д) наконец, княжата и бояре, по каким-то параметрам в опричнине нежелательные, подлежали высылке из «отчин и дедин», правда, получая компенсацию, возможно, и не совсем адекватную (в отдаленных районах).
Точка.
В скобках. В чем-чем, а в чувстве юмора Ивану не отказать. Вполне обычный в русском праве того времени термин «опричь» (вдовий удел, пусть небогатый, зато защищенный от любого вмешательства и посягательства) он обернул очень красиво, влив в старые меха совсем иное вино.
И вот она, опричнина. Начиная с Карамзина, лютая страшилка для сменявших друг дружку поколений креативного класса. Дескать, террор, чтобы всех поставить на колени. Для историков же, как для кого. Многие считают мудрой реформой, позволившей России проскочить за несколько лет несколько десятилетий социальной эволюции. Другие, – таких тоже немало, – считают, что ничего особо мудрого нет, потому что (как показали дальнейшие события) многие старые кланы пережили трудное время и сумели позже взять реванш. Сам же Иван позже, уже после отмены ЧП, склонялся к тому, что иначе было нельзя. «А што есми учинил опришнину, – писал он в Завещании, – и то на воле детей моих, Ивана и Федора, как им прибыльнее, и чинят, а образец им учинил готов». То есть, если нужно, то нужно, но только когда нужно.
Давайте, попробуем понять. В конце концов, у нас есть важная фора: все уже многократно сказано до нас, так что мы можем оценивать аргументы с позиций самой элементарной житейской логики.
Прежде всего, – перечислять не стану, это все известно, и карты есть, – царь взял под себя территории, в той или иной степени важные в связи с идущей войной и торговлей, как внешней, так и внутренней. Включая основные водные пути. Вошли в опричнину и районы добычи всех видов стратегически важного сырья, включая солеварни, и крупные рыбные промыслы, и конские пастбища, и южные форпосты, где планировалось создать новую засечную черту против Крыма. Равным образом, была разделена и Москва, с тщательно продуманным прицелом на то, чтобы «опричные» участки разделяли подворья княжат, – на всякий случай. Короче говоря, царь многое брал в свою пользу, но в то же время многократно увеличивал долю личной ответственности.
Итоги? А давайте разберем, благо все на поверхности.
Начнем с того, что по всем меркам хорошо:
(а) были окончательно сломлены (не уничтожены, но все-таки) «отчины и дедины», то есть, государства в государстве, со своими судами, налогами и частными армиями, а следовательно, установлен единый на всех закон;
(б) резко рванула вперед система «службы с земли», то есть, социальных лифтов, открывающих путь к карьере, как военной, так и гражданской, всем худородным, кто так или иначе проявлял себя.
Это, по сути, была революция сверху, и этого не отменить. Как ни относись к писаниям Штадена, но даже этот фантазер отмечает, что Иван «хотел искоренить неправду правителей и приказных (…) хотел устроить так, чтобы новые правители, которых он посадит, судили бы по Судебникам, без подарков, дач и подношений», и что важно, при этом не боялся просить поддержки у хижин. Что, кстати, царь вполне сознавал. По крайней мере, судя по строкам из переписки с Грязным: «Ино по грехом моим учинилось, что наши Князи и бояре учали изменяти, и мы вас, страдников, приближали, хотячи от вас службы и правды».
В итоге, по всему, что нам известно, посады были новыми порядками вполне удовлетворены и даже довольны. Зачисления в опричнину, как особой льготы, просили иностранные купцы. И царь шел навстречу низам. Тем же Строгановым, еще простым купчишкам, были дарованы самые обширные привилегии, какие никогда не вотировала бы Дума, – и к чему это привело, общеизвестно. Да, в конце концов, и бурное развитие заморской торговли, заставившее психовать самого Сигизмунда («Московский Государь... ежедневно усиливается, ему доставляются не только товары, но и оружие, доселе ему неизвестное, и мастера и художники: он укрепляется для побеждения всех прочих Государей») тоже имело место именно в «опричи».
А теперь о плохом.
Сугубо теоретически, чтобы потом, говоря о конкретике, не отвлекаться.
Если вы обратили внимание, выше прозвучало слово «революция». А любая революция, на первом, по крайней мере, своем этапе выглядит неаппетитно. «Общая польза», изложенная опять же чуть выше, не подразумевает коврижек ни для отдельной личности, попавшей под каток, ни для изживших себя, но пытающихся цепляться за старые привилегии социальных слоев. Безусловно, говоря о необходимости «перебрать людишек», Иван подразумевал именно «перебрать». То есть, провести проверку уже «набранных», проверить, кадры, возможно, переставить их в рамках структуры, – а вовсе не казнить всех подряд. Как, кстати, и Александр Григорьевич, заявив однажды, что аппарат нужно «перетрахивать», подразумевал именно отсев, очистку, а вовсе не то, что подумала многоопытная минская оппозиция. И тем не менее, если кого-то смущает «слезинка ребенка», извините, ничем не могу помочь. Законы истории неотменимы, как законы физики, – и горит Вандея (только потому, что крестьяне не понимают, почему нельзя кланяться кюре), и бредут по дорогам Англии десятки тысяч добрых йоменов, в одночасье, вопреки всякому закону превратившихся в бомжей.
И. И. И.
А не бывает иначе. И лютый беспредел, творимый опричниками (к слову, далеко не всегда по царскому приказу) это все те же прекрасно известные нам перегибы на местах, обычное и печальное следствие головокружения от успехов, помноженных на сословную неприязнь «худородных» к княжатам. Тем паче, что, – повторю еще раз, – бояре боярами, а рвали по живому и налаженную жизнь удельных дворян, и боевых холопов, а это были люди вооруженные, опасные и вполне способные мстить. Так что, уж извините, на упреждение. Как везде. И абсолютная власть на месте обезумевшего от вседозволенности опричника (они не все такие были, но нередко) мало чем отличалась от такой же абсолютной власти кромвелевского капитан-генерала, петровского сержанта, делегата Конвента или сулланского ветерана, назначенного претворять новации в жизнь.
Так что, кому не нравится, пусть выпьет море.
И вот еще что. Об этом почему-то очень редко говорят, – по крайней мере, публицисты, – но Иван, «перебирая людишек», не крушил все и вся. Проведя необходимые чистки в тех или иных регионах, он регулярно «отдавал гнев», возвращая, – как, например, весной 1566 года, – высланных в «земщину» дворян, бояр и даже аристократов-княжат домой, в «отчины и дедины», расположенные в Опричнине, и возвращенных никто не имел права обидеть под страхом смерти. Более того, постепенно менялся и реестр уделов, забранных «под прямое управление». Какие-то «опричные» земли возвращались в «земщину», какие-то «земские» переходили под управление Государева Двора. А это, согласитесь, никак не соответствует ярлычку о «тупой машине террора ради террора». Это, напротив, подтверждает уже прозвучавшую мысль о чрезвычайном положении, жестоком настолько, насколько это соответствовало нормам и духу времени.
А что касается террора, так что ж.
Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, когда у нее есть силы защищаться. Помните, кто сказал? Ага. И контрреволюция тоже. А у «старомосковских» (в смысле, тех, компромисс с которыми был невозможен) силы были. И войско, и связи, и контакты с зарубежьем, и опыт, и деньги, и с какого-то момента понимание, что не отсидишься, а значит, драться надо насмерть. Как отмечает тот же Штаден, «земские Господа (die Semsken Herren) вздумали этому противиться и препятствовать и желали, чтобы двор сгорел, чтобы опричнине пришел конец, и великий Князь управлял бы по их воле и пожеланию». И вот тогда-то царю, пути назад не имевшему, пришло наконец время по-настоящему «грознеть»…
Источник: http://www.trueinform.ru/modules.php?name=News&file=article&sid=8347
Свежие комментарии